Чай из утренней росы. Часть 3

Император просыпался: сладко потянулся, откинул к ногам две подушки, которые обнимал во сне, медленно покрутился в мягкой полусонной истоме вправо – влево по широкой постели и открыл глаза.

Дверь спальни отворилась, и смело вошёл всё тот же слуга, который будто наблюдал сквозь дырочку в стене, чтобы вовремя увидеть пробуждение императора и появиться без малейшей задержки.

В руках слуги находился круглый деревянный поднос, на котором лежало жёлтое большое полотенце, стояла маленькая кастрюлька из серебра с белым жидким мылом, а так же открытые плошки с разноцветными мазями.

Босые ноги мелким дробным шагом прошлись по ковру, слуга осторожно открыл невидимый полог углублённой в стене ниши и вошёл туда, готовясь к водным императорским процедурам.

В дверях спальни появилась крохотная собачонка и сразу поняла, что хозяин проснулся, она пискляво залаяла и подбежала к его постели, желая забраться наверх. Император улыбнулся, продолжая лежать, и опустил руку вниз, а собачонка тут же прыгнула на ладонь и вознеслась наверх, с восторгом крутясь на груди императора и стремясь лизнуть его в нос. Император смеялся задорным утренним смехом, пряча лицо, но вскоре сжалился над своим питомцем и покорно подставил ухо.

Слуга смело подошёл к постели, не смотря на затянувшиеся ласки, и привычным движением протянул обе руки.

Император шикнул на собачонку и строго приказал:

– Всё! Хватит! Лежать!

Она поняла, быстро отскочила в дальний угол пастели и легла на середину подушки, глядя на хозяина блестящими глазками.

Император приподнял одеяло, сел, положил ладони на крепкие протянутые руки слуги, опёрся и встал – на нём была длинная ночная рубаха, застёгнутая спереди на большие пуговицы.

Сунув ноги в жёлтые сандалии, император размеренным шагом двинулся к окну, проворный слуга заспешил следом, опередил и раздвинул перед ним чёрный тюлевый занавес, что явилось условным знаком для придворных музыкантов.

Небольшой оркестрик, стоявший в саду около статуи Будды, тут же заиграл любимую мелодию, услаждая слух императора. Тростниковая флейта Мабу, струны Пипа и Цинь, удары барабана Баньгу и трещотка Хва создавали прекрасное настроение.

Император был очень доволен, даже кивал головой в такт ударным нотам и смешно шлёпал губами, напевая мелодию. Бодрый и весёлый он вскоре отвернулся от окна и направился в комнату водных процедур, а звуки оркестра сразу затихли.

Зашторив окно, шустрый слуга заскользил по ковру, обогнал императора и стоял уже первый у большого таза с водой.

Остро почуяв запахи мазей, собачонка чихнула, подняла голову и стала слушать, как плескалась вода, как фыркал хозяин, как затем резко и часто застучали ладони по голому телу, отчего запах мазей начал источать ещё больший аромат и заставил снова чихнуть собачонку.

– О – хо – хо! А – ха – ха! – покрикивал император, с удовольствием принимая массаж от сильных рук своего слуги. – О – хо – хо! А – ха – ха!

Когда он появился в спальне, укутанный сверху донизу длинным жёлтым полотенцем и похожий на огромный кокон большого насекомого, собачонка мигом опустила голову и прикинулась спящей.

Распаренный горячей водой и пахучими растирками император приятно отдувался, присев на край постели.

– Ван Ши Нан, – сказал он спокойным, умиротворённым голосом, – пригласи мою наложницу Юй Цзе, она где – то здесь за дверью, а ты пока свободен.

Мохнатая бровь слуги резко вздёрнулась и застыла, хитрый китаец кивнул, поднёс ладони к лицу и вышел.

Император осторожно покосился на хвостатого питомца.

Казалось, собачонка безмятежно спала на мягкой подушке, потому что её чуткие уши совсем не шелохнулись, когда открылась дверь и вошла Юй Цзе.

Она была очень стройной, лёгкой и милой девушкой – словно очаровательная игрушечка, одетая в яркое кимоно. Юй Цзе робко шагнула, наклонила голову, подняла к чистому личику маленькие ладошки и встала, ожидая приказаний.

– Подойди ближе, глупышка, – ласково протянул император. – Ты разве не поняла, зачем я позвал тебя?

– Поняла... – стеснительно ответила она, но будто не ответила, а прозвенела нежным колокольчиком, продолжая стоять.

– Ну, иди же, одень меня, я жду, – и он поднялся с постели в своём жёлтом "коконе".

Не смея ослушаться, она ещё ниже опустила стыдливый взгляд, поплыла воздушной походкой по ковру и замерла напротив императора.

– Юй Цзе, – всё так же ласково попросил он, – пожалуйста, подними лицо и погляди на меня.

Юй Цзе боязливо подняла лицо – на нём был явный испуг перед страшной пропастью, куда хотел толкнуть её император.

Он с огромным упоением смотрел в бездонные лучистые глаза наложницы, на неожиданно дрогнувшие мягкие губы, на чёрный завиток волос, лежавший у гладкого виска, на маленькие уши, которые были настолько тонки, что даже просвечивали как пергамент.

Император медленно опустил вожделённый взгляд на девичью грудь, она отчётливо и упруго рисовалась под лёгким кимоно.

Одним словом, юная наложница источала тот магический запах созревшего молодого злака, который прошиб все конечности императора мелкой нервной дрожью.

– Моё платье... за ширмой... – сказал он и кивнул в сторону.

Около постели стояла шёлковая ширма в золотых узорах. Юй Цзе подошла к ней и развернула её, там были развешаны на бамбуковых вешалках атрибуты императорского платья: широкие атласные штаны, длинные гольфы – носки, нательная манишка, красный шарф и само платье, блестящее редкими драгоценными камешками. Юй Цзе прихватила сначала только штаны и хотела идти к императору.

– Глупышка... – усмехнулся он. – Ты будешь одевать меня прямо на это полотенце?. .

Она опомнилась, засуетилась, повесила штаны обратно и заспешила к императору, руки неуверенно потянулись к полотенцу, желая снять его, но тут же отпрянули назад.

– Ну, смелее... – нетерпеливо сказал он и теперь добавил повелительным тоном. – Освободи же меня! Я уже высох! И вообще подойди ближе!

Подойдя к императору совсем близко, Юй Цзе стала быстро раскручивать жёлтое полотенце. Когда его тело полностью оголилось, наложница испуганно замерла, и взгляд её намертво приковало то самое место, что находилось ниже живота – большое и сильно возбуждённое...

Я увлечённо стучал по клавишам компьютера, буквы скакали и собирали мои мысли на белой странице монитора в яркие, звучные предложения, а губы безустали шептали и шептали: "... наложница испуганно замерла, и взгляд её намертво приковало то самое место, что находилось ниже живота – большое и сильно возбуждённое... ".

– Костик, какой же ты противный... – жалобно застонал сонный Оленькин голос. – Сегодня же суббота, ещё так рано и темно... а ты стучишь – стучишь по своим клавишам: бубнишь – бубнишь...

Я быстро выключил настольную лампу и зашептал в густую темноту:

– Спи – спи, я буду очень тихо.

– Какой тут "тихо"... – капризничал голос. – Ты же есть враг всего спящего народа... Неужели после вчерашней гулянки у тебя голова не болит?. .

– Не болит. У меня – вдохновение.

– Какое вдохновение, Костик?. . Вы же вчера с папашей и водку, и коньяк дули, ой – ей – ей...

– Я сам удивляюсь, и голова чудесно работает.

– Зато у меня чудесно трещит... Ой – ёй – ёй...

– У тебя – то с чего? С двух бокалов шампанского?

– Не с двух бокалов, а почти с двух бутылок...

– А – а – а, то – то, – протянул я, – одних газов наглоталась, а тебе коньячка предлагали, а ты: "Шампусик! Шампусик!".

– Ага, "коньячка", чтоб меня совсем погубить, да?! Советчик нашёлся! Я щас тебя и твой компьютер подушками закидаю!

Оленька закрутилась, зашуршала, и в мою голову действительно шмякнулась подушка.

– Эй! – крикнул я. – Между прочим, голова не деревянная!

– Получил?! – засмеялась она. – Щас ещё вмажу, противный писатель!

– Та – а – к! – сказал я, снова зажёг настольную лампу, швырнул обратно подушку и стремительно направился к нашему дивану. – Это кто противный писатель, а – а?! Кто – о – о?! – я быстро оседлал Оленьку и раскинул её руки по сторонам. – Схлопотать хочешь?! – грозно заревел я.

Она запищала, прося пощады:

– Нет – нет, больше не буду, Костик! Ты – классный писатель, умный, современный, прогрессивный! – её чёрные волосы были разбросанные по белой простыне, глаза блестели и часто моргали, а янтарные губы стали тянуться ко мне и теперь уже ласково прошептали с лёгким чувственным придыханием. – Не буду больше... мой милый... мой любимый... милый... любимый...

Мной овладела страсть, я наклонил голову и поцеловал Оленьку в мягкие манящие губы. Она освободила руки, обняла меня за шею, а я осторожно скользнул из – под них и уже ласкал языком подбородок, оголённое плечо, спускался ниже к самой груди, похожей на две большие опрокинутые чаши цвета сгущенного молока. Когда я нежно провёл по упругим соскам, Оленька тихо застонала. Под правой грудью, ближе к животу отчётливо виднелась на белой нежной коже небольшая тёмная родинка, я остановился на ней и несколько раз поцеловал.

– Если я вдруг потеряюсь или... где – нибудь умру... меня будет легко найти по этой родинке... – прошептала она.

– Глупышка, я никогда не дам тебе потеряться, тем более умереть, глупышка, – мои губы спускались всё ниже и ниже.

– Конечно, не дашь, это я так... на всякий случай... – Оленька снова простонала, а упругое горячее желанное тело вздрогнуло и приподнялось "мостиком". – Я хочу тебя...

– А голова?

– Она пройдёт... У тебя же есть чудесный доктор, который меня тут же вылечит...

И мы больше не в силах разговаривать стали отчаянно наслаждаться друг другом.

А монитор компьютера словно застеснялся и тут же погас в "режиме постоянного ожидания"...

: Когда мои глаза открылись, мягкий утренний свет начавшегося дня уже давно заполнил нашу комнату, и стрелки настенных часов приближались к одиннадцати тридцати.

Я повернул голову в сторону компьютера.

Он терпеливо урчал и преданно ждал меня, а по экрану монитора скакала из угла в угол фирменная надпись M i c r o s o f t.

Оленька лежала щекой на моём плече и сопела прямо мне в нос.

Я хотел осторожно освободиться и незаметно приподняться с дивана, но не тут – то было – она пробудилась, заморгала длинными ресницами и спросонья часто – часто залепетала:

– А?. . Что?. . Мы опоздали к маме?. . Мы же сегодня к маме едем... Ты забыл?. . Ты, наверное, забыл?. .

– Тихо – тихо, успокойся, у нас ещё три часа, – я приподнял одеяло, снова и снова прикасаясь губами до милой родинки на гладком животе.

Оленька с удовольствием потянулась, словно кошечка, и сказала:

– О – о – о, у нас ещё туча времени. А мы с тобой сразу заснули, да?

– Моментально.

– Вот, – она хитро сощурилась. – Я всегда говорила, что самое лучшее средство для сладкого сна и крепкого здоровья есть только секс...

Мы вышли в коридор в одинаковых розовых пижамах и тут же заметили открытую отцовскую комнату, из которой долетел тихий бас, до того чудесно

и мелодично исполнявший балладу, что мы сразу замерли и прислушались, у отца как всегда было прекрасное настроение:

– Я мужем ей не был,

Я другом ей не был,

Я только ходил по пятам!

Сегодня я отдал ей целое небо,

А завтра всю землю отдам!

Чтоб ты не страдала от пыли дорожной,

Чтоб ветер твой след не закрыл,

Любимую на руки взяв осторожно,

На облако я усадил!

Когда я промчуся, ветра обгоняя,

Когда я пришпорю коня,

Ты с облака сверху нагнись, дорогая,

И посмотри на меня!

– Браво! Брависсимо! – с восторгом закричала Оленька и стала бурно аплодировать, когда отец закончил.

– Браво! – подхватил я. – Браво!

Отец вышел в коридор в своём неизменном рабочем халате, запачканном красками и застывшими подтёками гипса, а в широких ладонях традиционно мял кусок пластилина.

– Ага – А – А, мои голубки проснулись! – пробасил он и низко поклонился словно актёр. – Спасибо! Всегда готов доставить радость!

– Как ваша голова, Юрий Семёныч? – спросила Оленька.

– Моя голова почти готова. Я с раннего утра уже ходил наверх в мастерскую, приготовил для неё ванночку и отборного мраморного гипса. Вот она моя головушка, – и он показал рукой в комнату, – прошу взглянуть, делаю последний штрих.

Оленька засмеялась:

– Да я не про эту голову, я про вашу! Как она после вчерашнего?

– А – а – а, – понял отец и схватился за лоб, – ты про эту... Трещит, душа моя, трещит и требует ремонта...

– Причём немедленного ремонта, – вставил я.

– Я вам дам "ремонт", ишь! – и Оленька погрозила пальцем. – Вы забыли, что сегодня едем к маме? Должны блестеть как огурчики!

– Душа моя, – объяснил отец и хлопнул себя по груди, – огурчик может быть солёным, малосольным... и ещё... самым плохим: как его?. .

– Вялым, – напомнил я.

– Вот именно, Оленька, вялым, его необходимо вспрыснуть, и тогда он обязательно заблестит.

В голосе Оленьки прозвучали командирские нотки:

– Короче, господа! Вы должны быть свежими огурчиками без всякой посторонней помощи и явиться именно такими перед лицом моей любимой мамы! Ясно?!

– Но: всё же: – отец умоляюще протянул руку и показал пальцами совершенно точную дозу стакана в сто пятьдесят граммов.

– Юрий Семёныч!!!

– Оленька, – вмешался я, – по – моему, ты слишком...

– Что слишком?! ! – она удивлённо посмотрела на меня. – Ну – ка, ну – ка!!!

– "Что – что" : Я хотел сказать: слишком ущемляешь желания и стремления мужчин, которые женщина вряд ли может понять:

– Если вы настоящие мужчины, то переборите себя и потерпите, пожалуйста!!! У мамы наверняка будет что – нибудь эдакое!!! – и Оленька смачно щёлкнула по горлу.

– Ладно – ладно, голубки мои, только без ссор: – попросил отец. – С этим вопросом всё ясно, не надо обострений: Как насчёт другой головы, смотреть – то будем?

– Обязательно будем! – ответила она. – Вот это – будем!

Мне показалось, что ответ был не совсем искренним.

– Прошу вас! Заходите!

В комнате отца всегда царила атмосфера художественного беспорядка.

На столе, диване, шкафу, подоконнике и даже на полу лежали всевозможные наброски, зарисовки, эскизы на больших ватманах бумаги или просто на обычных листах, а то и на отдельных обрывках.

Разноцветные тюбики красок валялись щедрой россыпью у металлических ног мольберта, на котором висел незаконченный осенний пейзаж.

На высоких фанерных подставках создавались обнажённые фигурки пластилиновых людей: бегущих, сидящих, лежащих, обнимающих друг друга.

Куски пластилина то там, то сям были приляпаны к спинкам стульев, к дверцам шкафа и зеркалу – в зависимости от того, где в момент творческого раздумья стоял скульптор – художник и мял в руках свой рабочий материал.

– Прошу! – и отец подвёл нас к большому бюсту.

– Кутузов... – сразу догадалась Оленька и шагнула совсем близко к фельдмаршалу.

– Он самый! – ответил отец и звучно прочитал поэтические строки, обращаясь к великой голове. – "Барклай де Толли не нужен боле! Пришёл Кутузов бить французов!".

Оленька медленно обошла бюст, внимательно глядя на губы, ухо, прикрытый глаз, орден.

– Какие же вы, Ларионовы, скрытные... что сын, что отец: – проговорила она. – Я ведь как дорогой и близкий вам человек всё время спрашиваю:

"Костик, что ты пишешь? Юрий Семёныч, что вы лепите?" Нет, они всё молчком, да молчком, "потом, да потом"...

– И правильно, душа моя! – заметил отец. – Зачем же рассказывать о деле, которое ещё не законченно, не написано, не создано? Зато вот сейчас ты сразу поняла суть головы!

– А вот мне никак не понятна ни суть, ни истина, – сказал я.

– Спрашивай, сын мой! Ответим!

– Зачем французскому посольству наш Кутузов?

– Я так думаю: они хотят знать и видеть своих победителей в лицо! А стоять Кутузов будет прямо в фойе, у входа и как бы сразу говорить входящему французу: "Помнишь, друг мусью, как в своё время я вас "мордой да и в говно?".

– Юрий Семёныч! – взмолилась Оленька.

– А что "Юрий Семёныч"? Это, душа моя, крылатая цитата! Лев Толстой "Война и мир"! Конец третьего тома, последняя страница и последняя строчка! Можешь проверить!

– Обязательно, – улыбнулась Оленька, – вот только душ приму и сразу проверю! Чур, я первая в душ! Чур, первая! – и полетела, запорхала прочь и от нас, и от Кутузова.

– Ради бога!!! – в один голос крикнули мы. – Только не спеши, мы подождём!!! – и тут же притаились, прислушались.

Как только в ванной комнате захлестала вода, отец и я быстро шмыгнули на кухню.

Наши руки нетерпеливо схватились за дверцу холодильника и открыли её... наконец – то:

Стараясь не стучать и не звенеть, мы осторожно достали почти полную бутылку коньяка, тарелку с остатками закуски и тихо присели за стол.

Я мигом разлил по сто пятьдесят и в полголоса сказал:

– Ну, что: махнули по второй?. .

– А во сколько у нас интересно была первая? – серьёзно спросил отец.

– В пять утра. Я тогда сразу за компьютер пошёл.

– А – а, да – да, а я сразу лепить Кутузова. Ночью помчались работать, – и он поднял палец вверх. – Допинг, сын мой... это не есть хорошо: Между прочим, Оленька права: надо перебарывать себя и терпеть: но... вчерашний ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ нам чуть – чуть разрешает: усугубить положение:

– И я об этом.

– Тогда побудем живы, сын мой.

– Побудем, – я решительно кивнул и еле слышно коснулся до его стакана.

Мы разом выпили...

Заботливые руки моей будущей тёщи украсили праздничный стол двумя бутылками водки "Путинка", бутылкой шампанского, тремя бутылками вина "Арбатское" и большущим пузатым графином кваса. Помимо спиртного так

же поражало обилие закусок: красная икра, красная рыба, сыр, колбаса "Сервилад", шпроты, сайра, четыре вида салатов, отдельно нарезанные овощи, буженина, ветчина, паштет из гусиной и телячьей печени, селёдка "под шубой", маринованные грибы с морковью – глаза просто разбегались.

Мы все пятеро – я, отец, Оленька, её сестра Наталья и мама Тамара Петровна – сидели в большой комнате.

Тамара Петровна была женщиной слишком эмоциональной, импульсивной, любила много рассказывать и спрашивать, всегда докапываться до сути предмета и страдала тем, что напрочь забывала о своих прошлых темах разговора и каждый раз повторялась, когда мы вновь приезжали к ней. Сразу привыкнуть к подобным нагрузкам было трудно, но по истечении нескольких месяцев мы с отцом стали спокойно воспринимать эту особенность Тамары Петровны. Живя тихо и смирно без мужа в трёхкомнатной квартире, постоянно видя только младшую молчаливую дочь Наталью, она часто лишалась возможности выплеснуть свои чувства и мысли, поэтому наши появления в доме на "Планерной" искренне радовали Тамару Петровну, она находила в нас благодарных слушателей и собеседников.

Добротное, полноватое тело МАМЫ покрывалось свободным, широким платьем цвета голубой волны, а чуть выше правой груди была приколота декоративная маленькая ракушка бледно – светлого оттенка. Свои русые пышные волосы она всегда убирала по старинке назад – большим и круглым пучком, любила щедро припудриться, прикрасить глаза и губы.

Наши бокалы и рюмки звякнули хрусталем, и все дружно выпили, я с отцом – водочки, Оленька – "Арбатское", Наталья с Тамарой Петровной предпочитали шампанское.

Тамара Петровна сказала:

– Дорогие мои, прошу вас больше всего налегать на салаты! Если останутся – всё отправлю на помойку!

Отец поперхнулся и не на шутку закашлял. Я быстро помог несчастному и несколько раз постучал по спине.

– Мамочка, – с большим укором заметила Оленька, но тут же улыбнулась, дабы не обидеть Тамару Петровну, – ты говорила об этом недели две назад, дорогая.

– Неужели?. . – мама очень удивилась. – Ничего страшного, можно повторить ещё раз! Я к тому, что остатки салатов, пролежавшие в холодильнике, вредны для организма: окисления, канцерогенные образования! Мы с Наташей... – она не успела закончить.

– . .. бережём своё здоровье и не едим остатки салатов, – размеренно и шутливо договорила Оленька.

– Конечно, – кивнула Тамара Петровна, – и не только остатки салатов!

Отец подхватил со знанием дела:

– Это кстати есть безжалостный закон всех ресторанов. Там все оставшиеся салаты тоже выбрасывают, а на следующее утро делают для

гостей совершенно свежие. В свои тяжёлые студенческие годы я как раз подрабатывал на кухне, в цехе холодных закусок. Ох, нагляделся! И что самое интересное...

– Отец, – остановил я, – ты уже говорил об этом недели две назад...

– Я знаю, сын мой, – спокойно ответил он. – Как джентльмен я же должен поддержать МАМУ.

Мама засмеялась, захлопала в ладоши и сказала довольная:

– Вы – прелесть, Юрий Семёныч! Вы всегда вовремя! Вы всегда меня понимаете!

Отец от души раскланялся в сторону Тамары Петровны, не упуская возможности проявить своё актёрское дарование, и спросил:

– А как там наши братья киргизы? Они благодарны вам?

– Ещё бы! Я же каждый день выношу всё в чистых целлофановых пакетах и не только остатки салатов – у меня много другого остаётся – и аккуратно кладу рядом с помойными бачками!

– Ма – моч – ка – а – а, – пропела Оленька, и почему – то недовольно посмотрела на отца.

Молчаливая Наталья иронично хмыкнула и стала накалывать вилкой грибочки.

Отец – хорошо подогретый водочкой и на взлёте своего куража – шутил и бессовестно эксплуатировал забывчивость Тамары Петровны:

– За такие харчи, скажу я вам, братья киргизы должны трудиться и трудиться.

– А как же! – ответила Тамара Петровна. – Два месяца назад совсем бесплатно поставили новый унитаз!

– Надо же, какие люди – бесплатно поставить унитаз!

– Мамочка, – снова вклинилась Оленька, – Юрий Семёныч прекрасно знает про унитаз. Может быть, о чём другом?

– Подожди, доченька, не всё так гладко как с этим унитазом! – загорелась мама. – Тут, Юрий Семёныч, жена одного киргиза – дворника у меня в квартире убирается, а раньше до неё другая работала, так вот эта другая когда – то украла серебряную ложку с вилкой! А у меня же помимо ложек с вилками полно ценных вещей!

– Да что вы говорите?! Например!

– Пожалуйста, начнём с маленького гардероба...

– Мамочка, про твои гардеробы всем сидящим здесь давно известно, – и Оленька опять посмотрела на отца.

– Неужели известно?. . – удивилась Тамара Петровна. – Так вот, я теперь за новой киргизкой наблюденье веду, недавно скрытые камеры поставила, видеозаписью называются! И в кухне поставила, и в прихожей, и в комнатах! Доверяй, но проверяй!

– Это же большой шик, Тамара Петровна! – заметил отец. – Видеозапись! О – хо – хо, это же дорого!

– Не дороже папиных денег... – пояснила Оленька.