Бремя любви. Часть 4

Максим дурачится, и Андрей, подыгрывая ему, дурачится тоже – скорбно кивает головой:

– Выходит, что так – что вы, товарищ сержант, начиная свою доблестную, как вам сейчас кажется, службу, были в тот полный заблуждений период своей молодой жизни слишком наивны... нет, мы, конечно, можем кое – что... ещё как можем! Но мы – обычные парни в камуфляже, и не наше дело – ломать замшелые стереотипы в отдельно взятой воинской части... – говоря это, Андрей хочет посмотреть на часы, чтоб узнать, сколько минут остаётся до вечерней прогулки, но надобность в этом отпадает сама собой: из дверей казармы, толкая друг друга, выскакивают будущие солдаты, и Андрей, непроизвольно ища глазами Игоря, усмехается: – Вон – птенцы на прогулку летят... будут песню нам, старым, петь перед сном. Идём – поприсутствуем...

– Ага, они сейчас, бля, споют... как у этого, бля... у Пушкина: "Чей там стон на Руси раздаётся? Этот стон у нас песней зовётся!" – Макс, говоря это, тихо смеётся.

– Сам ты, бля, Пушкин! – смеётся Андрей.

Рота молодого пополнения бестолково строится и, не в ногу маршируя в бледно – молочном свете фонарей, с песней шагает вокруг казармы, причем песня исполняется так, что слова этой песни – как, впрочем, и мелодия – угадываются с большим трудом, – рота молодого пополнения, то и дело понукаемая с двух сторон резкими сержантскими голосами, делает вокруг казармы круг за кругом – рота молодого пополнения совершает то, что на суровом языке Устава называется вечерней прогулкой.

– Юрчик, бля! – кричит проходящий в стороне боец – парень в форме рядового. – Что вы их водите, как баранов? Их, бля, ебать надо – дрючить на всю катушку, а вы... положите их на землю, и – по – пластунски... с песней по – пластунски – вмиг, бля, шагать научатся!

Голос рядового, проходящего мимо, звучит в весенних сумерках уверенно, бесшабашно и весело, и Юрчик – командира первого взвода – отзывается в ответ так же весело и так же громко:

– Дима, привет! Что в роте у нас нового?

– А хуй его знает! Я на аккорде четвёртый день – в роте почти не бываю... А запахов, бля, ебите – не жалейте! Пусть, бля, привыкают!

Махнув рукой, парень в форме рядового исчезает за углом, – рота молодого пополнения, поравнявшись с входом в казарму, невольно замедляет шаг, но команды "стой!" не слышится, и рота, не в ногу шагая, с песней уходит на очередной круг... будущие солдаты совершают вечернюю прогулку – с песней "гуляют" на свежем воздухе, и каждый, идущий в строю, невольно думает о том мимолётном диалоге, что весело прозвучал в зыбких весенних сумерках, – выдыхая слова патриотической песни, каждый думает о словах неизвестного им Дима, который фантомом возник – исчез на исходе еще одного армейского дня...

– Отставить песню! Рота – а – а, стой! Через пять минут – строиться на вечернюю поверку! Разойдись!

Слова Юрчика – командира первого взвода – звучат громко, уверенно, беспрекословно: сержант не делает пауз между командами, и оттого все слова команд выстраиваются в одно напористо бьющее по ушам предложение, так что между словами не остаётся ни малейшего зазора, чтоб хотя бы на миг задуматься, – властно звучащий голос сержанта направляет, давит, подстёгивает, отметая саму мысль сделать что – либо не так, как это приказано. И так – напористо и властно – командует не только Юрчик. Так командуют все сержанты – командиры отделений.

Будущие солдаты, толкая друг друга, исчезают в дверях казармы, – словно живое существо, казарма стремительно всасывает в своё чрево молодое пополнение, так что буквально через минуту перед сходом в казарму не остаётся никого.

– Завтра дрючим их на плацу – сокращаем свободное время, – говорит Юрчик не спешащим в расположение сержантам, в качестве командиров – наставников прикомандированным, как и он сам, к роте молодого пополнения. – С учетом этого, парни, планируйте свои наказания. А то, блин... полный отстой! С завтрашнего дня начинаем гонять по полной программе. Я с капитаном этот вопрос согласую.

– Может, сегодня их вздрючим – потанцуем "отбой – подъём"... – то ли спрашивает, то ли предлагает командир отделения – черноглазый невысокий Владик; этому Владику, прикомандированному к роте молодого пополнения из автобата, служить еще полгода, и потому он, "стариком" ставший совсем недавно, держится по отношению к дембелям с положенной предупредительностью – не заискивает, не прогибается, но место своё, определяемое внеуставной иерархией, знает четко.

– Хм, какой ты кровожадный... – глядя на Владика, смеётся Артём – командир второго взвода. – Дрючить кого – либо – занятие, конечно, увлекательное, и не только увлекательное, но для иных даже жизненно необходимое – в смысле самоутверждения... особенно, когда ты знаешь, что овца, которую ты дрючишь, сдачи тебе не даст. Но такая дрючка, как правило, происходит не от большого ума и уж тем более не от настоящей силы. А потому дрючить, товарищ младший сержант, нужно осмысленно – дрючить нужно за что – то совершенно конкретное, чтобы тот, на ком ты свои командирские позывы жаждешь поупражнять, четко знал, в чем его провинность... это во – первых. И во – вторых... – Артём – полноценный дембель и потому говорит всё это Владику неспешно, веско, с лёгким налётом отеческого поучения, – во – вторых: провинность должна быть связана с невыполнением положений Устава или распорядка дня – тогда дрючка, адекватная проступку, не только допустима, но даже необходима. В противном случае – возникает неуставщина... товарищ младший сержант.

– Дык... я что? Я ж хочу, чтобы было как лучше, – вмиг отзывается Владик, и сразу видно, что "старик" он ещё совсем молодой.

– Вот – вот! Все хотят, чтобы было как лучш

е, а выходит, бля... выходит – как всегда. И отчего так выходит, никто не знает.

– А чего здесь знать? – отзывается Толик, прикомандированный к роте молодого пополнения из роты обеспечения. – Нас, когда мы в роту из "карантина" пришли, ебали полгода по – черному... было нас пять "слонов", и летали мы все пятеро от рассвета до рассвета... ну, понятно! Все, бля, летают... так вот: сколько раз мы тогда, в умывальнике кровью отхаркиваясь, искренне говорили друг другу, что сами, когда "постареем", никого пальцем не тронем... и что?"Постарели"... захожу я в умывальник после отбоя, а Валерка, друг мой лучший, метелит ногами салабона, только – только пришедшего с кэ – эм – бэ... я – к нему! Отшвырнул его в сторону. "Помнишь, – кричу, – что мы обещали друг другу? Что мы, когда постареем, козлами не будем! Помнишь?", а он мне в ответ: "Ты ничего не понимаешь! Это – система, и не нам её менять!" Сцепились – орём друг на друга... одним словом, чуть не подрались – в том самом умывальнике, где нас самих ещё не так давно сапогами швыряли из угла в угол... – Толик рассказывает всё это легко, как рассказывают анекдоты, но видно, что история эта для него – не пустой звук. – Салабон приподнялся с пола – смотрит на нас, кровь вытирая, и никак понять не может, в чем его, салажья, ценность, что два сержанта – два "старика" – из – за него, как ненормальные, один одного за грудки трясут...

История эта, рассказанная немногословным Толиком, сержантом из роты материального обеспечения, неожиданно производит впечатление – и вовсе не содержанием, поскольку в содержании всё для всех узнаваемо, а впечатляет та внезапная искренность, с какой Толик всё это рассказывает: за напускной лёгкостью вдруг отчетливо слышатся почти забытые человеческие интонации, и это так неожиданно, что на какой – то миг воцаряется молчание.

– Ну, допустим, сцепились два сержанта – два "старика" – вовсе не из – за салажонка... – нарушая молчание, говорит Андрей.

– Допустим, – кивает Толик. Он мимолетно смотрит на Андрея, и во взгляде его Андрей улавливает мелькнувшее удивление... удивление, вызванное тем, что он, Андрей, увидел в этой истории что – то еще – такое, о чем Толик говорить совершенно не предполагал. – Так вот... я к чему обо всём об этом рассказал? Пока "слонам" было плохо, они искренне думали, что, когда они "постареют", они обязательно сделают "как лучше", а потом они, "слоны" эти, стали "дедушками", и всё получилось – "как всегда"... и Валерка, с которым мы сопли кровавые по ночам смывали, которого я считал своим другом, мне кричит, что это система и что я буду последним лохом, если в систему эту, не нами придуманную, не стану вписываться... вот я о чём! Он кричит мне "система!", и он – прав: это – система! И она не только в армии – она везде: поднимаются люди снизу вверх и тут же напрочь забывают, что делается внизу, и чем выше они поднимаются, тем короче у них становится память... сытый голодному не внимает.

– Подожди! – Юрчик, перебивая Толика, лезет в карман за сигаретами. – Система, да! Но... ты скажи, Толян: ты сам – ебал "молодых"? Сам лично – бил их после отбоя? Ставил на счетчик? Заставлял себя обслуживать?

– Нет, – отзывается Толик.

– Вот! И я, будучи "старым", ни одного салабона не ударил! И ни разу никого не заставил заправлять мне койку! И не стирали мне ни разу ни носки, ни трусы! И никого и никогда я не доил на деньги... а я ведь тоже в системе – в этой самой системе! Значит, что получается? Дело не в системе? – Видно, что Юрчика эта тема задела, зацепила, и он, глядя на Толика, говорит всё это напористо, энергично, словно ему возражают, а он, отбиваясь, спорит.

– Дело не в системе... точнее, не только в системе – дело здесь, парни, в самом человеке, – рассудительно говорит Андрей. – Всё зависит от каждого персонально, и кто – то – систему эту принимает как должное, в ней растворяется, сам становится её частью, а кто – то – системе сопротивляется... в меру сил и возможностей. Всё, в конечном счете, зависит от каждого конкретного человека...

– Вот! – перебивая Андрея, вновь подхватывает Юрчик. – Андрюха правильно говорит! У человека должен быть стержень – свой, собственный... и тогда никакая система тебя не сломает – под себя, как овцу, не подомнёт!

– Ой, как у вас всё просто... – переводя взгляд с Юрчика на Андрея, хмыкает Максим. – Стержень, бля... как же! А если в стержне этом – в самом человеке – изначально заложена неосознаваемая им самим тяга к мазохизму – садизму?"Молодой" – страдает... так? Так. Его бьют, ставят раком, делают рабом, но он не посылает всё это на хуй – он страдает и, страдая, принимает это как должное, оправдывая свои страдания системой, а едва становится "стариком", как в нём тут же открывается новая грань, и он уже искренне тащится от своей безграничной власти – сам свирепствует, сам ставит кого – то раком или заставляет пацана, только призвавшегося, стирать свои носки – трусы, и снова всё это оправдывает системой... типа "сам я белый и пушистый, а никуда не годная система меня, бедного, вынуждает быть злым и нехорошим"... очень, бля, удобно, чтоб скрыть свой личный – гнилой – "стержень"! Изначально гнилой...

– Ну... есть, наверное, и такие, кто действительно тащится... сам по себе тащится – вне зависимости от системы. Но это уже клиника, и таких – единицы. А в массе своей – все остальные, которые...

– В массе своей – тащатся все, – перебивая Юрчика, ёрничает Максим. – А те, кто не тащится...

– Те, кто не тащится, служат на данный момент в роте молодого пополнения, – перебивая Максима, флегматично произносит Артём. Ловким щелчком он отправляет окурок в стоящую у входа в казарму урну. – Всё, парни, идём на поверку! Еще будет время – договорим...