Саша Тиунова
Днем
Я проспал, наверное, часа два в обнимку с учебником музыкальной гармонии. Заснул еще за столом, готовясь к завтрашнему вступительному экзамену в консерваторию – теории музыки. Заснул за столом, а проснулся почему-то в своей кровати. Директор Владимир Константинович Наместников милостиво разрешил нам, поступающим в консерваторию и Гнесинку, пожить еще месяц в общежитии хорового училища. В черной папке с нотами теперь лежало свидетельство об окончании нашего замечательного училища и паспорт. Мне недавно стукнуло восемнадцать, и мы с парнями славно отметили эту некруглую дату в ближайшем кафе. Хорошо бы вечером продолжить в комнатке у вахтерши Вероники Матвеевны, но она недавно скончалась прямо за рабочим столом в коридоре. Загулявший учащийся обнаружил ее лежавшей на руках и словно бы заснувшей. Студент поднял шум, позвонили директору, понаехала милиция и врачи. Вахтершу унесли ногами вперед, накрывши простыней, ее рабочее место опустело, а комнату опечатали. Вот так. Жаль ее.
Противный Женька Усачев, мой тезка, так старательно тряс меня за плечи, что я проснулся.
- Чего тебе?
- Там тебя какая-то тетенька спрашивает!
- Какая еще тетенька?
- Вот такая!
Он старательно выпятил губки бантиком, вытаращил глаза и руками нарисовал в воздухе виолончель. Наверно, эта рыжая, имени которой я не помнил, но с которой мы старательно целовались у нее в подъезде. Она – до потери пульса, я – до ощупывания ее мяконького тела. Признаться, я был слегка разочарован. Ее трусы были плотны и не снимаемы, да и лифчик такой же пуленепробиваемый, но она все равно млела, потряхивая рыжей гривой. Все кончилось тем, что я спустил в трусы, попрощался и ушел. Вряд ли это была она, но все же...
- Рыжая?
- Не. Белая.
Славный малыш, только приставучий, как банный лист.
Белой я не помнил. Майка? Брюнетка, да и за увлечение субтильным шахматистом ее следовало наказать. Даже если она пришла извиняться и каяться.
- Иду...
Я спал в рубашке и брюках, а бросить в лицо пригоршню воды и пригладить волосы было минутным делом.
Она стояла в воротах в ослепительно белом платье не то выпускницы, не то невесты, и утреннее солнце пробивало его насквозь. Так, я понял, что кроме платья, на ней одета еще комбинация или рубаха до середины бедра. А подойдя ближе, я восхитился ее светлыми волосами, казавшимися золотыми. А так, в меру мила, в меру фигуриста.
- Женя, ты меня не помнишь? – тихо сказала она. – Я Саша, Саша Тиунова!
- Саша? Ты?
Разом нахлынули детдомовские воспоминания. Мы ходили в паре. Детдомовцы должны были ходить в паре. Мальчишки держаться за руки отказывались наотрез, и к ним ставили девочек. Вот и мне поставили Сашу, которая мне сразу понравилась, потому что она громко пела, и с ней можно было говорить обо всем. Мы часто просто сидели и разговаривали, дружили, то есть. Кое-кто из мелких дразнил нас «жених и невеста», я их отдубасил, и меня наказали, поставив в пару к сопливой Светке, с которой никто не хотел ходить, потому что она постоянно вытирала нос руками. Но мы все равно продолжали дружить и даже уединялись в дальнем диком конце сада на бревне.
- Я так сильно изменилась?
- Нет, что ты! Может, совсем чуть-чуть.
Не мог же я ей сказать, что у нее теперь выросли сиськи и широкая задница, и она больше не Сашка-какашка?
- Как там наши?
- Вера Ивановна умерла недавно. А так... так все нормально. Я техникум закончила, работаю на силикатном заводе лаборанткой, а Зинка Гвоздева замуж вышла.
- А ты?
- А я на экскурсию в Москву приехала.
Из этого я сделал вывод, что замуж она не вышла. Пока. А Веру Ивановну было жаль. Она нам была как мать, вот только ее материнство делилось на всех поровну...
Кое-что от последней стипендии у меня еще оставалось.
- Пойдем, погуляем?
- Пойдем
Мы шли по метромосту над Москвой-рекой. Слева на мысу временами ревел кратер стадиона. Там сидела, наверное, половина Москвы. Воскресенье, все-таки. Другая половина жарилась на солнце в Нескучном саду. Жарилась, купалась, ела мороженое и пила газировку. Туда я и привел Сашу. Угостил мороженым, лимонадом и предложил:
- Давай окупнемся?
Она густо покраснела.
- У меня купальника нет.
- Помнится, раньше тебе купальник был не нужен.
Напрасно она ломается. Под платьем у нее, кроме рубашки или комбинации виднелись бретельки светлого лифчика. Ну и трусы, наверное. Не приехала же она в Москву без трусов?
- У меня тоже плавок нет. Ну и что?
- Пойдем, окунемся. Жарко!
- А куда мы вещи денем?
- А вот. Гражданин, посмотрите за нашим барахлом?
«Гражданин» загорелый, мускулистый, в узких плавках, кивнул молча.
- Только у меня в брюках три рубля, – предупредил я.
- Могу добавить! – лениво процедил мужчина.
Я быстро разделся до трусов, черных, из бельевой училища. Саша все медлила, потом повернулась ко мне спиной. «Расстегни!», – сказала она, и я понял, что она решилась. Я расстегнул три круглых пуговки у шеи и помог ей стащить платье. Все-таки оно ей было тесновато, Сашина голова прошла с трудом сквозь узкий ворот, и ее золотые волосы разлохматились. Она стояла, опустив руки вниз, и держала в руке белое платье, а сквозь комбинацию в мелкий цветочек просвечивали лифчик и трусы-шорты.
- Молодежь, переодеваться в кабинке надо! – сказал мужчина в плавках. он повернул голову в соломенной шляпе и беззастенчиво разглядывал Сашу в комбинации. Потом тяжело вздохнул и отвернулся от нас.
- Мы быстро! – сказал я и задрал подол Сашиной комбинации.
- Давай, снимай свою рубаху. А то подумают, что ты недалекая, и я тебя раздеваю.
Саша ухватилась за подол скрещенными руками и стянула-таки свою комбинацию в мелкий цветочек, оставшись в таких же светлых с цветочками трусах и лифчике. Сейчас она окунется, и все будет видно, подумал я, взял ее за руку и бегом потянул к воде. Мы зашли в воду по колено, потом – по пояс и присели, окунувшись по шею. Я сразу вспомнил, как мы убежали с тихого часа, перелезли низкий забор у оврага и спустились вниз к быстрому ручью. Вода в ручье была не просто холодной, она обжигала, потому что была родниковой. Мы так же, как сейчас, присели в воду и сидели так, пока не застучали зубы.
- Ой, как хорошо! – сказала Саша, присела еще глубже и резко встала. Ее трусы в мелкий цветочек из тонкой ткани намокли и остались в воде. Резинки на трусах надо менять вовремя!
Она сначала не поняла, что случилось, потом метнулась сначала к берегу, потом на глубину, но ее ноги запутались в трусах, и она упала в воду. Я кинулся ее спасать, мускулистый мужчина в плавках был тут как тут, т мы вдвоем вытащили ее на берег. Сашины трусы не потерялись, а висели на одной ноге на уровне колена.
- Купите Вашей девушке нормальный купальник! – строго сказала дама в синем глухом купальнике, внимательно разглядывая Сашины светлые волоски внизу живота. – Что же это она у Вас голая, и плачет!
- Мы – нудисты! – гордо сказал я и помог всхлипывающей Саше натянуть мокрые трусы, придерживая свои за резинку. Ее грудки встопорщились, а маленькие розовые сосочки нагло просвечивали сквозь бюстгальтер.
- Нудисты голые купаются! – хохотнула дама. – Не верю!
Ладно, тоже мне, Станиславский, подумал я, голые, так голые, и рывком стянул свои мокрые тяжелые трусы на уровень колен.
- Вот, другое дело! – засмеялась дама. – Впечатляе
т!
Короче, с пляжа нас выперли дружинники, хорошо, милицию не вызвали. Мы забрались в кусты, и Саша, наконец, надела свою комбинацию и бальное платье, а опозорившие ее трусы скатала в комок и затолкала в маленькую дамскую сумочку.
- Правильно! – похвалил я Сашу, а то чирей сядет, не повернешься! Ты где остановилась?
- В смысле?
- В гостинице? Все экскурсанты живут в гостинице.
- А, – протянула она. – Если честно, я не на экскурсию. Я поступала в строительный институт и вчера провалила самый первый экзамен. Билета у меня еще нет, куплю, переночую на вокзале и завтра уеду.
- Зачем на вокзале, переночуешь у нас в общежитии, – нашелся я. – Там места много.
- В мужском общежитии. Уж не у тебя ли в постели?
- Зачем у меня, – обиделся я. – Я – человек порядочный. Блюду, так сказать, моральный облик строителя коммунизма. У нас комнатка есть на первом этаже. Там раньше вахтерка жила.
- А сейчас она где?
- Умерла.
- В постели?
- Это так важно? За столом она умерла, так сказать, на боевом посту. Переночуешь, а завтра поедешь.
Так слово за слово мы, обсыхая дорогой, добрались до общежития.
- Ну, вернешься ты в Липецк, а дальше что? – допытывался я.
Она пожала плечами.
- Опять на завод устроюсь. В лабораторию. И буду готовиться.
- Вот что, – сказал я и взял ее за руку. – Будешь жить в Москве, работать у нас в общежитии вахтером и готовиться в институт хоть круглые сутки.
Она повеселела.
- Ладно! И, правда, как я буду в Липецке готовиться. Пошли комнату смотреть!
Я, подхватив Сашу под руку, ввел ее в общежитие, как муж вводит в дом молодую жену. Затем мужественно сорвал узкий бумажный листок с печатями и открыл дверь ключом, висевшим рядом на гвоздике. И настежь распахнул дверь.
- Смотри!
Нас обдало затхлым воздухом. Саша оттолкнула меня в сторону, кинулась к окну и тоже распахнула его во всю ширь.
Вахтерша наша была женщиной маленькой. Сидела она за маленьким столиком на маленьком стуле, пила чай из маленькой чашечки и спала на маленькой кровати. И комната тоже была маленькой, всего-то метров десять. А Саша радовалась ей, как девочка новой кукле. Ее интересовало все: что висит в шкафу, лежит в сундуке и под кроватью. Она, согнувшись в три погибели, полезла под кровать, и долго бы еще радовалась старым башмачкам, которые были ей явно не впору, если бы не пришел директор Владимир Константинович.
Он долго и внимательно, сквозь очки с толстыми стеклами смотрел на Тиунову и, наконец, спросил:
- Это что?
И указал толстой тростью на ползавшую на корточках Сашу.
Я проглотил комок ставшей вдруг густой слюны и сказал:
- Это наша вахтерка. Она будет жить при училище, и готовиться в институт.
- Вы уверены?
- Да.
Директор дернул лохматой бровью.
- Что же, пусть остается. Под твою ответственность. Я распоряжусь. А ЕМУ я позвонил. Думаю, поступишь без проблем. Но учи. Мало ли...
Он ушел, постукивая тростью по каменному полу, а я стал помогать Саше устраиваться на новом месте.
Вечером
Вечером я съездил на вокзал, привез Сашин чемодан и она, наконец, переоделась. Был у нее черный лабораторный халат, она его и нацепила. Надела она и просохшие многострадальные «самоспадающие» трусы, поменяв в них резинку. Я привез десять штук пирожков и мы, наконец, поели. А увидев ее халат, я процитировал, потянув ее за рукав:
И каждый вечер, в час назначенный,
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне...
И добавил: Александр Блок. «Незнакомка».
- И как это ты все помнишь? – удивилась Саша. – Я двух строчек запомнить не могу.
- Девичья память – короткая!
- А твоя какая, длинная?
- Не жалуюсь.
- А почему мне на письма не отвечал? Скажешь, забыл?
- Не забыл. Просто тогда не до писем было.
- А что же случилось? – ядовито спросила Саша. – Луна на землю упала?
- Нет. Тогда я голос потерял. Навсегда...
- Ой, как это? Ты же говоришь?
- Говорю. И даже напевать могу. Я петь не могу...
- Я не понимаю...
- Робертино слышала?
- Конечно! Кто не слышал Робертино Лоретти!
- И где он сейчас?
- Не знаю.
- А я знаю. Вырос, созрел. Стал посредственным баритоном. А вот я не стал, потому что певцом становится один из тысячи. Да еще и голос сорвал из-за этого шаромыжника.
И не дожидаясь Сашиных вопросов, я изложил ей свою горькую историю про то, как некий Виктор Викторович предложил мне участие в «левых» концертах в Подмосковье, как я пел под Робертино Лоретти, и как я, невзирая на начавшийся уже пубертатный период, пел и сорвал голос навсегда. Я ожидал слезливой реакции, охов-вздохов и сопливого сочувствия, но Тиунова вдруг сказала:
- Без поражений не бывает побед. Ведь, правда?
От вчерашней девчонки с выгоревшими на солнце волосами я такого не ожидал.
- Наверное, да. Я не мог больше петь. Но я могу писать музыку!
- Хорошую?
- Не знаю. Мне нравится. Иногда.
- А другим?
- И другим. Знаешь, я показал свои опусы самому Шестакову. Ему, кажется, понравилось. И я еще тогда решил поступать на композиторский.
- А я даже мечтать о таком не могу. Бесталанная я...
- Саша, твой талант в другом. Ты станешь хорошей женой, матерью, потом бабушкой...
Она задумчиво набычилась, теребя подол халата.
- Так, значит. Немало...
- Ну, представь себе. Композитор или певец приезжает с гастролей, а жена на гастроли уехала, дома – бардак, в углах – паутина. Детей нет, еще рано, успеем, а потом – сразу поздно. И, если по-другому, артист - звезда и все такое, приезжает домой, опять-таки с гастролей, а дома – полная чаша, детишки бегают, папке радуются, жена встречает, добрая, белая, широкая, ну и, ночью они делают еще одного маленького. Как миллионы людей, как Зинка Гвоздева, в конце концов.
Саша вздохнула.
- С Зинкой не все так просто вышло. Она, когда повзрослела, сошлась с троицей наших старшаков, которые собирались на нашем бревне в лопухах. Чего ее так тянуло к ним, не понимаю. Ну, эти давай ей показывать, как детей делают. Сначала они сами себя обслуживали, даже в бревне дыру проделали, мхом набили и туда...
Она снова густо покраснела и умолкла, но справилась с собой и продолжила:
- Ну, а потом сказали, мы, мол, тебе показали, теперь ты нам покажи. Она, дура, согласилась, ну, они ей и напихали. А потом она пришла ко мне, показала свою окровавленную дыру.... Нет, не могу!
- Ладно, ладно! И потом Вера Ивановна стала подыскивать ей мужа? Так?
- Да. Нашла колхозника.
- Забулдыгу какого-нибудь, пьяницу?
- Нет, хороший тихий парень. Был рад, что из деревни уехал.... Вот такая история. А потом Вера Ивановна умерла. Что-то с сердцем. Очень она за Зинку переживала...
Да, – резюмировал я. – Грустно это все. Ладно, ты ложись, а я еще книжки почитаю. Все-таки экзамен завтра. Спокойной ночи!
- И тебе...
Я вышел, тихо прикрыл дверь, поднялся на второй этаж в нашу почти пустую спальню и попытался уснуть, но не смог. Беспокоил меня не экзамен, уж как-нибудь сыграю, меня волновала Саша Тиунова. И я тихонько, в одних трусах, снова спустился нс первый этаж.
(Продолжение следует)