Затворная летопись инокини Проклы. Глава третья.

Глава третья.

Евдокия выплеснула на Ульяну свои терзания нескольких последних недель. Не покидавшие ее думы. Прочитав листы незнакомой ей инокини, днем она забывалась, исполняя послушания, но с наступлением ночи слова, буквы, выжженные инокиней Проклой на пергаменте, возвращались к ней. Они были столь ярки, что она уже не могла побороть себя. И, однажды, покоясь на монастырском ложе в ночи, не удержалась. Запустила руку в свои юные чресла.

Чувство которое она испытала, зажимая рот и стараясь не издавать звуков внезапного блаженства, было похоже на то, что описывала княжна Юсупова. Еще вчера Евдокия хотела поделиться своим открытием с Ульяной, даже осуществить вместе с ней греховное Радение «Всхватку», но боялась быть преданной анафеме в очах своей гостьи.

Стыдливо не поднимая взора, с придыхание вслушивалась в тишину и ждала ответа, как смертного приговора.

- Подумаешь, велик грех! - махнула рукой Ульяна. - Когда я еще совсем девочкой была, забрела на паханое поле. Смотрю: мужики поселения землю своим семенем перед посевом удобряют, а бабы им в том деле лаской и руками помогают. И мать моя на том поле была, и отец. Вечером я ее спросила: зачем они это делали? «Чтобы урожай добрый был», - ответила тогда мне матушка и обняла. «Так предками нам завещано». А когда дождя долго не шло, то, по указу старейшин, вошедшие в цвет девушки и пышные молодки бегали по полю голышом и ласкали себя, призывая Небо пролиться на них семенем, влагой небесной. И не было в том никакого греха, пока в селение наше не пришел архимандрит Казанского Свияжского монастыря и не загнал нас всех для крещения в Матушку Волгу.

- И мне бабка Евдоха сказывала. Сказ о том, как девица таким способом бурю вызвала. И та буря разметала разбойников хотевших убить ее возлюбленного. Но я ласкала себя, Ульяна, не ради дождя и не спасала своего любимого! Сама не помню, как со мной такое и произошло. После плакала, до самого утра молилась, а на другую ночь, меня сызнова одолели думы грешные. И я не хотела, но повторила. И на третью! Бесы моими руками по чреслам водили, пока сладость наружу не вырвалась, сотрясая тело мое грешное как в агонии на смертном одре.

- Без влаги небесной Мать Земля и та сохнет. А баба создана по ее образу и подобию. Девятнадцать годков тебе, а мужа, для услады души и тела, у тебя нет. Вот и обласкала ты себя, неосознанно его призывая. У меня, Евдокия, тоже три года, как мужика не имеется. Уж как я его, сидя в лесной землянке, призывала, только одной мне ведомо. И те мои ночные деяния грехом не считаю. И ты, Дуняша епитимьями себя не изводи. Не в чем здесь кается. Лучше, читай дальше.

- Не могу! Сковала все мое тело истомой и язык высох.

- Освободись...

- Грех!

- Если бы бабы да мужики не грешили, нас бы с тобой не было.

- Отвернись, я быстро... и дальше читать станем.

- Ой, да чего я не видела-то? Шибко только не стони, Лягуха за стеной, слух приложила. Помнишь?

- Помню... - еще тише ответила Евдокия, скидывая одеяния.

Ульяна и не собиралась от нее взор воротить. С любопытством оглядывала ладное тело Евдокии. Видимо уже не в состоянии более ждать, исходя истомой, девушка запустила свои пальчики себе между ног и с вызовом посмотрела на гостью.

Та одобряюще подмигнула. Стало слышно постанывание, раздаваться громче, громче... Ульяна подскочила к Евдокии и прикрыла ей рот своими устами, увлажняя губы и язык поцелуем. Обнимая, чувствуя ее содрогания.

- Присядь, милая. Дай ногам покой пока услада еще в тебе. Не вся вышла, - проводив ее до ложа, проговорила гостья. - Хочешь? И на меня, голой, посмотри. - она скинула рубаху снова.

- Поцелуй меня еще раз. - не в силах даже сидеть, опускаясь на свою постель, выдохнула послушница.

- Лягу рядом?

- Ложись

Обнаженными они уместились на ложе и обнялись. После долгих затяжных лобзаний уста в уста, Евдокия услышала тихий всхлип Ульяны.

- Как же долго у меня мужика не было!

Евдокия взяла ее руку и положила ей на чресла, прижалась.

- Я смотреть не буду. А то сызнова грехом покроюсь.

В тесноте, она чествовала движение руки Ульяны, и оглаживала ей волосы, пока та не уткнулась ртом в ее девичью грудь и не замерла, тихо вибрируя задом.

Постепенно страх Евдокии от содеянного тайного греха, созревший одинокими ночами в ее голове, таял от прикосновений к телу гостьи своим. Она отчетливо понимала, что происходит с Ульяной, вспоминала, как испытала сама усладу. Состояние греха, муки разные, о чем часто говорила настоятельница монастыря, ничего не было. Было приятно осознавать, не одна она впадает в сладкий грех.

Неожиданно, у девушки появилось острое желание познать радость плоти в руках мужчины, поделиться своим телом, отдать всю себя, и вместе с ним раствориться в обычном бабьем счастье. Содроганием своего голого зада Ульяна изничтожила ее страхи, словно солнце, разогнала черные тучи ее страха и сомнений. Впервые, ей стало как-то спокойно, она даже не сразу поняла, что Ульяна просит продолжение летописи.

Не вставая, послушница подтянула к себе листы пергамента, перевернула страницу, зачитала:

«А в тот приснопамятный вечер, моего первого Радения Всхватку, приняв обессиленную подругу на обнаженную грудь, я нежно обняла Агафью, чтобы успокоить ее дрожь».

Ульяна укрыла себя и ее одеялом, обняла и проговорила:

- Скрываться, прятаться больше не будем. Если снова чресла намокнут, сразу говори. Помогу, чай, сама живая и теплая.

- Скажу.... Слушай, что дальше Прокла пишет:

«Но от этого моего невинного желания, она снова сильно содрогнулась и томно выдохнула: «О, Дух!.. О, царь Огонь!». Легкими касаниями губ, перенося возбужденное дыхание от моего уха ниже к груди, Агафья нашла мою шею. Нежно облобызала и снова содрогнулась...

В тот незабываемый и светлый день, Кормщица корабля нашего, мы уснули в обоюдных ласках. Сладко, в обнимку, спали до утра на голой лавке. По огненному велению Рагиты Сурьи обласкав тело мое, будущая Богородица Агафья стала мне ближе сестры родной. Несмотря на возраст, она тоже была дева и придавалась лишь радениям со мною или одна. Иногда с матушкой Акулиной. Ибо мужское вхождение, в тело молодой девы, предназначенное для Богородицы, заповедью, запретил Саваоф»...

- А ты, давеча утром, меня обнаженной стеснялась? - спросила Ульяна, прижимаясь к Евдокии плотнее.

- Да... Глупая...

- Вообще-то я по мужику тоскую. От одиночества о нем грежу во снах и наяву, а не по женщине.

- А со мною чего легла?

- Жалко мне тебя стало. Да, и за шторкой ты мой блуд увидела.

- Побоялась что е матушке Дорофеи с весть побегу?

- Плохо обо мне не думай! Это для тебя, девицы, услада нежданно-негаданно случилось. А я баба, и знаю что без услады ни нам, ни мужику жизни нет. А тут еще летопись, Прокла сия такое пищит, не удержаться. Почему же мне не облегчить терзания девицы, написанные на твоем лике. Когда я в девках была, часто после купанья с подругами ласкались, для познавания себя. Не по нраву мне то, тогда случилось. И сейчас от одиночества твоей красотой соблазнилась. Так, что меня не опасайся. Вон, лучше монашек бойся, они в сестринской любви весьма преуспели.

От последних слов Ульяны Евдокия заметно повеселела. Два самых тяжелых обстоятельства, навеянные ей тайной тетрадью, Ульяна развеяла просто и без многих витиеватых словес. Придельной откровенностью, она показала, что мысли, которые внезапно завладели Евдокией, посещают всех девушек, не только грешную дочь купца Полуянова.

Так уж случилось, у Евдокии не было подруг. Летопись Проклы, с откровенными объяснениями Ульяны, оказалась для нее живительным источником тех самых знаний, которые не прочтешь в церковных книгах и не спросишь у матери-настоятельницы.

- Подробно описывая свою юность, Прокла пишет о многом, Ульяна, - проговорила она, и в первый раз за вечер улыбнулась. - О том, о чем я ранее и не ведала.

- И что же она в буквицы вкладывает?

- А вот послушай:

В лето 1727-е от Рождества Христова, почила государыня Екатерина. На Российский престол взошел Петр Алексеевич. Внук первого императора, двенадцати лет отроду. Двор нового правителя России покинул болотный Санкт-Петербург и снова переехал в Москву. Я по-прежнему жила в юрте батюшки в Казанской губернии и сама не знала, какое это было счастье.

Меня совсем не тянуло появиться в великосветском обществе новой России. О нем я слышала много дурного от людей, с которыми провела юные годы в тихой усадьбе, наполненной прислугой из вотяков, черемисов, мещеряков и прочего простонародья.

С девушками вотяцкими, я дружить перестала. У них появилась на меня злоба, хоть ничего плохого я им никогда не делала. Отрадой была у меня Агафья. В июне-месяце приезжала она ко мне в юрт. И мы радели в самую короткую ночь Купалы, при ручье Березовом, то наше с ней Радение долгое было. А охранял наш покой от чужих глаз мой слуга Федор. Но мы его на Радение не позвали. Ибо был он непосвященный. Радельную рубаху, я еще ему не соткала, и прорезь заветную не сотворила...

В лето 1728-е от Рождества Христова, батюшка прислал за мной в юрт слуг, во французских одеждах. На то время он был первый член государственной Военной коллегии, и богатые ливреи, лоснящихся щеками холопов, соответствовали сему высокому сану. Большого труда стоило мне упросить взять в Москву Федора. Не дивись тому слову моему, Кормщица корабля нашего. Разряженный яко государь, холоп вельми не скромен бывает. Не в чести великой у челяди оной я находилась, ибо батюшкиной любовью и покровительством с детства обделена была...

Заплатив пошлину, копейку за шелковистую и аккуратно стриженую бороду Федора на Красном мосту, при заставе через Москву-реку, я въехала в Замоскворечье. Где на Большой Ордынке содержался один из старомосковских домов мурз Юсуповых. Батюшка в нем не проживал. Дом был деревянный, поставлен клетями, чтобы при случае, подобно юрте, его можно было легко перенести на другое место, и до моего приезда, в довольстве там пребывало только с десяток слуг.

Не успела я освоиться. С помощью двух дворовых девок, навести порядок в предназначенном мне для дальнейшего проживания доме, как ко мне прибыла дама очень неприятной внешности. А за ней, змеей, тянулись служанки с коробками различных объемных мер.

И начались мои мученья. Разоблачив меня донага, сия дама, имя коей для моего слуха тяжело, что и писать его, не имею желания, стала облачать меня в панталоны. Они были довольно узки, и уже на второй день их ношения я сильно натерла свое привыкшее к полной свободе укромное место. Что и дотронуться не могла. Как же мне было хорошо в Казанской губернии, в Радельной рубахе.

Я не буду говорить, Кормщица корабля нашего, о количестве лент, повязанных на меня в тот день, ажурными бантами. А также, о шнуровке, чтобы неуклюжее иноземное платье хоть как-то держалось на моем округлом теле, и о прочем таинстве европейского наряда. Скажу только, что одевали меня часа три к ряду. При этом сия дама курила трубку, разрывая мне втиснутую в костяной корсет девичью грудь недостатком воздуха.

Закончив с нарядом, дама перешла к прическе. Мои чудные иссиня-черные, вьющийся долго, до ниже бедра, локоны укоротили до пояса и обмазали волосяной помадой. Помада та, не что иное, как подогретый до жидкости воловий мозг с добавлением душистых масел: оливкового, пальмового и миндального. Пока растопленный жир не застыл, мой локон стали укладывать в сложную пирамиду, от чего я пошла головой в рост и у меня заболела шея. При этом, если жир не ко времени твердел, одна из ее служанок подносила к моим власам свечу и я слышала, как они потрескивали. После, меня обсыпали белой, мелко-натертой мукой, чтобы придать волосу хотя бы пепельный цвет, поскольку он был сильно черен, и принялись за мой лик, от природы тоже весьма смуглый.

Придавая моему лицу, которое я никогда не скрывала от солнышка, весьма модный в Европе, матовый цвет, дама обильно смазала его масленичной пудрой из цинка, рисового крахмала и венецианского талька. Такая же участь постигла мою шею и плечи, что виднелись поверх открытого платья. В завершении, она изуродовала мне не знавшие мужского лобзания губы. Обмазала их помадой из спермацета, воска и миндального масла с добавлением алканного корня, для придания большей величины и

ярко-красного цвета. И последним штрихом, под моим маленьким носиком, правым глазом и у висков, появились мушки величиной с горошину.

Наперед скажу, что эту красоту я должны была носить по три или четыре дня к ряду, поскольку сия дама не могла уделять мне время чаще. А когда в моей голове, от такого обилия воловьего жира, завелась кусачая живность, сия дама вставила мне в волосы ловушки. Маленькие пустотелые трубочки с дырочками, с одного конца залитые воском. На дне такой ловушки имелась капля меда и живность, попадая туда в поисках сладости, там и оставалось. Сенные девушки каждый вечер вытряхивали ее с тех трубочек - десятками.

Как женщина светская, мыться я должна была только в лохани, и только розмариновой водой. При мытье в так называемой ванне, добавлять некий состав из сахарного сиропа, меда, яичного желтка, камеди и тертого миндаля, который, как и одеколон, за хорошие деньги мне доставляли из хором этой самой дамы. Признаться тебе, Кормщица корабля нашего, очень скоро чесаться у меня стала не только голова.

В тот же самый день, - моего первого обряженья на европейский манер, на меня надели что-то вроде хомута. Некое крепление из ремешков и хворостин. И чтобы не испортить прическу, я должна была спать сидя. А когда я сказала, что сидя мне никак не уснуть, дама приказала одной из своих служанок читать мне книгу «Юности честное зерцало», о должном поведении сословия дворянского. «Глядеть весело и приятно», как указывало то немецкое в русском пересказе наставление, после того, что со мной сотворили, было довольно трудно. Что же касаемо: «ногой не мотать, перстов не облизывать и не чавкать», я разумела и без этой книги.

Несмотря на отдаление от великосветского общества, а возможно и благодаря тому, я выросла девушкой весьма знающей. Тому своему познанию, я обязана старинным книгам арабского и греко-русского письма. Собранные предками в казанском юрте батюшки, эти древние знания каким-то чудом сохранились до меня. От них я и ведала о многом, в том числе и о Домострое.

Как раз о нем, не вдаваясь в большие подробности, я и сказала служанке оной дамы. Тогда моя чтица, перевернула несколько страниц и, неописуемо ломая русский язык, перешла к самому главному. «Не говорить меж собой по-русски, чтобы не понимала прислуга. И чтобы дворян можно было отличить от не знающих болванов, со слугами им не сообщатся. Обращаться с ними недоверчиво и презрительно, всячески их смирять и унижать». Что, Кормщица корабля нашего, я незамедлительно и сделала. Обратилась к ней на чувашском наречии.

Чтица вылупила на меня глаза, и как рыба стала хватать ртом воздух. Тогда, я перешла на татарский диалект, сменила башкирским. Я могла долго говорить с ней «недоверчиво и презрительно», перебирая поволжские языки, словно четки правоверного богослова, но ей стало дурно. И сия премудрая чтица покинула меня.

Обряжение меня в европейскую личину, случилось по поводу представления юному императору Петру Алексеевичу. В ночь перед тем величайшим событием, сидя с хомутом на шее, я так и не уснула. Утром, следуя до поданного мне экипажа, я увидела глаза слуги Федора и поняла, насколько княгиня Юсупова-Княжево ужасна в модном европейском платье. Я почувствовала себя завитой в бантах моськой, разодетой дурой, служившей при дворе императора лишь для умиления новообразных жеманных иноземных дам и их велеречивых полузаморских кавалеров.

Великосветский прием с участием императора Российского проходил в Лефортовском дворце весьма напыщенно, с присутствием иностранных послов. Поскольку, кроме моего отца и брата Бориса, некоторые из них имеют прямое или косвенное отношение к дальнейшим, печальным событиям моей жизни, я их упомяну.

Сии персоны: испанский посол герцог де Лириа, его вечные спутники: священник янсенист Жюбе и доминиканский монах Рибера. Посол Австрии граф Вратислав, его шурин граф Мелиссимо и, конечно же, многочисленные князья и княгини Долгорукие.

Император Всероссийский Петр II Алексеевич, тринадцатилетний мальчик, на приеме напустил на себя важность и был тем очень смешен. В компании Ивана Алексеевича Долгорукого и будущей невесты пятнадцатилетней Екатерины, уже тогда украдкой поглядывавшей на графа Мелиссимо, он принимал приветствия присутствующих сановников, их жен и детей. И когда настала моя очередь, я с ужасом подумала, что сейчас, подражая величественному деду, сей юный император, по-отечески чмокнет меня в обсыпанное тальком чело. Но все обошлось, или почти обошлось...».

Евдокия перевернула страницу. На сей раз, Ульяна молчала, лишь комкала подушку и терлась об нее голой грудью, и она продолжила:

«Лето 1730-е от Рождества Христова, согласно указам деда, двор царствующего императора Петра встречал на Москве. Разгульно, во дворцах с фейерверками. Несмотря на объявленную народу государеву простуду, по которой тот, якобы, ненадолго слег в постель, его сановники веселились пуще прежнего. В первых числах января, через вальяжных слуг обер-камергера имперского двора Ивана Алексеевича, я была им милостиво приглашена в Горенки, подмосковное имение князей Долгоруких. Не буду говорить, Кормщица нашего корабля, с какой неохотой ответила я согласием на оное его приглашение. Согласилась, ибо послушание мое вельми было нужно брату моему Борису.

Об Иване Долгоруком по Москве ходили правдивые слухи, как о великом насильнике девиц, причем сопротивление несчастных дам не умиряло пыла сего кавалера, а даже подстегивала его похоть.

Я не стану рассказывать всего, что происходило в имении Долгоруких, но, предчувствуя скорый конец своей всесильной власти, в тот день младой Иван Алексеевич буйствовал особливо. Он повелел челяди раздеть всех присутствующих на гулянье юных девиц, в том числе и меня. И пристально, с прищуром осматривал, выбирая жертву на утоление своей похоти. Остановился он глазом на мне. Я не противилась, поскольку знала, что тем супротивом, лишь распалю его. И все же, несмотря на мою мнимую покорность, он грубо затащил меня в отдельную комнату, даже не удосужившись прикрыть за собой двери, стянул с себя панталоны и навалился всем телом.

Я ощутила ужасную боль в чреслах, словно, начиная от низа, меня разрывали пополам. Слезы заполонили мне глаза. Почему-то в тот момент, отчаянья и безысходности, я помянула разговоры с девушками вотяцкого селения и сильно пожалела, что не последовала их советам...».

- Вот тебе и барин! - воскликнула Ульяна. - А я что говорила! И в церковь ходят и богобоязненны, но все притвор. Коль души в человеке нет, то какая б вера не была, а ее не заменит.

- А если есть душа? Тогда выходит, и веровать не надобно? - спросила Евдокия.

- Вера без души часто случается, но души без веры не бывает, Дуняша. О грешных душах, попы напридумывали, страху на людей нагнали. А по мне, зло бездушно. Нет в нем души и терзаний нет. А коль так, то и страдать бездушный человек не может. Все у попов шиворот навыворот получается. Говорят: человек в грехе рождается и все жизнь идет к Богу. Как же так? В чем повинен младенец? Он чист и непорочен и лишь с годами в своих поступках, в своей поступи чистоту утрачивает или сохраняет. Батюшка твой так мне вещал:

«Мать Земля родит детей своих, она кормит их и поит. А по смерть, ОНА нас в себя вбирает и снова родит. И нет греха для нас большего, чем ей изменить. Она человеку душу дает, - она и заберет, если он сам веру в предков, каким поруганием осквернит или иному кому позволит. А без души мертво тело, хоть и ходит оно, по земле спотыкаясь, порой еще долго. Не идти к Богу надобно, а жить так, чтобы деяниями своими не уйти от него, не отдалиться. Жить так, чтобы он тебя не покинул. Не оставляй в думах своих Всевышнее Небо и Матушку Землю, яко отца своего и мать, тогда и возвращаться к ним не надобно станет».

- Поэтому юродивые у народа в особом почете и уважении состоят?

- Небо к ним благосклонно, Дуняша. Поскольку, с Богом родились, с Богом живут, с Богом и умрут. Но сейчас все больше лжи, обмана средь них обретает. Ты читай летопись, читай...

- Поменяй свечу, а то совсем огарочек остался.

Ульяна исполнила ее просьбу, новая восковая свеча ярко освятило ее обнаженное тело. Она снова забралась под одеяло, прижалась, и Евдокия вернулась к чтению летописи.

«Дальше было, как не со мной. Махая руками и матерно ругаясь, князь отделился от моего поруганного тела и вылетел в окно, вышибая при полете головой раму. Стало холодно. Крещенский трескучий мороз мгновенно проник в комнату и наполнил ее хладом. Завернув меня в соболью шубу насильника. Укутав в пушного зверя как беспомощное дитя, Федор выпрыгнул в зимний сад и быстро побежал от усадьбы прочь...

Я не знаю, как он миновал московские заставы, только к утру принес он свою ношу на Кулички, к стенам Ивановского Предтеченского женского монастыря и постучал в ворота.

Как оказалось, с недавнего времени игуменьей там была матушка Анастасия, в миру Акулина Ивановна Лупкина. По смерть мужа своего, нижегородского торгового гостя Прокопия, она отказала все нажитое добро Ивановской Предтеченской обители, перевезла в монастырь его тело, где уже покоился прах Ивана Сусслова, и стала в нем матерью-настоятельницей.

Меня замершую, едва живую внесли в монастырскую мыльню и положили на теплый полог. Открыв глаза, я увидела Агафью Карпову. Она растирала мое поруганное тело, разогревая его медом и своими страстными ладонями. Баня стала нагреваться постепенно, медленно разгорячаясь вместе со мною. Осторожно дотронувшись до потаенного места, Агафья участливо заглянула мне в печальные очи. Я попросила ее глазами, и она опустила голову меж моих поруганных бедер, даря мне огонь своего сердца...».

Слушая летопись, Ульяна раскинула ноги и сунула руку под одеяло.

- Поцелуй меня - наблюдая за ней, томно произнесла Евдокия, оставляя листы и откидывая на земляной пол одеяло - Там, поцелуй! Хочу испытать то, о чем пишет Прокла.

Рука Ульяны, что она держала под лоскутным одеялом, заблудилась в густоте волос между ее ног. Их глаза встретились. Она, молча, опустилась ниже, оставляя свою руку на месте. Евдокия выгнула голову вверх, закрыла глаза, сглотнула и замерла в ожидании.

Постепенно оживая, ее рот приоткрылся, кончик языка пробежал по губам, она закатила глаза, прикрывая их веками. Ноздри расширись. Мимика лица сопровождалась тихими стонами и периодическим отрыванием головы от постели. Повторялось снова и снова. Евдокия непроизвольно, то вскрикивала, то улыбалась, пока резко не вскинула голову с широко открытыми глазами. Издала крик и сотряслась, потом еще раз, еще...и совсем обессиленная упала головой на постель.

- Как хорошо-то, Ульяна! - проговорила она только через какое-то время. Чувствуя, как та гладит ее взбухшую сосками грудь, но не в состоянии как-то реагировать.

- Да!!!

Видимо ее рука добилась того, чего хотела, из Ульяны вырвался только отрывистый вскрик горлом, более она ничего произнести не смогла.

Они долго лежали в полном молчании, но приближалось утро и гостье ужасно хотелось узнать, что же было дальше. Она стала будить задремавшую хозяйку кельи, и она открыла летопись снова.

Подставляя ее свету от горевшей свечи, произнесла:

«В Ивановском монастыре на Куличках оказалась я не случайно. Мой слуга Федор, как-то с месяц до того, встретил в московских торговых рядах красавицу Агафью. Она ему и поведала, что теперь является послушницей оной женской обители, а игуменьей там Акулина Лупкина.

Он, дурашка, думал, что, как и другие молоденькие княжны, я полностью отдалась новой великосветской жизни, и не рассказал мне о той их встрече. За сие молчание, после, я его сильно и не единожды корила. Да и он сам винил себя смертно.

Скажи он мне об Агафье сразу, не случилось бы той беды.

Признаться тебе, Кормщица корабля нашего, немало я удивилась, когда, в посетившем как-то Ивановскую обитель монахе, узнала чернявого коробейника. Того самого Трифона, что на Нижегородской ярмарке продал нам с Агафьей лубок про жирного кота. Когда я спросила о нем наставницу, она раскраснелась вся от того моего вопроса, и тихо поведала, что теперь он иеромонах Тихон и посвящен в люди Божьи.

Еще я от нее узнала, что в Радельной рубахе Радеть можно не только одной или с женщиной. Но и с посвященным тобой в таинства людей Божьих мужчиной. Для чего надо сшить такую рубаху своими руками и поднести ему с поясным поклоном.